Пятница, 2024-03-29, 2:25 PM
Клуб творческих женщин

место для рекламы

Блог

Главная » 2009 » Февраль » 1 » Надежда КОНДАКОВА
2:05 PM
Надежда КОНДАКОВА

СВЕТ
– Ты куда?
– За кудыкину гору.
– А зачем?
– И сама не пойму.
Чтобы там тосковать по простору,
по любви, уходящей во тьму.
Мы с тобой уходящие люди.
Но у жизни, сходящей на нет,
разве кто отберёт и отсудит
этот тихий, сияющий свет?!
 Словно тайное чувство свободы
и азартная прихоть игры,
он спасал нас во дни непогоды
и прельщал нас в иные поры.
И пребудет он с нами, покуда
есть надежда, что даже во сне
он хранит среди скверны, как чудо,
как Егорий на белом коне.
Ну а там, где замышлены танцы
на иной, закудыкинский лад,
мы с тобой чужаки, иностранцы,
мы не местные, как говорят.
Но поскольку и сам он не местный,
не расчётный на первый-второй,
он найдёт нас и за неизвестной,
за кудыкиной этой горой.
– Ты не веришь? Я тоже не верю,
что зазря в Гефсиманском саду
свет сиял за прикрытою дверью.
Ты уходишь? Я тоже иду.
***
Две белые кофточки с юбкою узкой –
что надо ещё мне теперь для души?
Ну, может быть, память с её перегрузкой
да, может, скамейка, где спят алкаши.
На этой скамейке, о Боже, о Боже,
как долго нам грезился счастья обвал!
Какие жары и морозы по коже
ходили, когда ты меня целовал!
Мы просто расстались. А может, не просто,
а может быть, чья-то слепая рука
водила судьбой, отдирала коросту
с бескостного, злого её языка.
И стало греховным, что было безгрешно.
Но время прошло. И утихла родня.
И вот я стою у скамейки, и нежно
сам пух с тополей облетает меня…
АВГУСТ 1968
Как ветер пространство полощет! –
И прошлое кажется ближе…
Не вышла на Красную площадь –
и не оказалась в Париже.
А был этот странный и дикий
порыв девятнадцатилетний
в раздавленной танком гвоздике –
иллюзии самой последней.
Кто судьбами правит, тот знает –
кому и какая поклажа.
Нас даже не рок выбирает,
и даже не случай, и даже –
когда бы сидела в Париже,
в какой-то кафешке случайной,
была б ни на йоту не ближе
к Судьбе, занавешенной тайной.
***
В разорённой снегами Тавриде,
в оголённой осенним огнём,
ты по мне тосковал, как Овидий,
никогда не слыхавши о нём.
Буду помнить до самого гроба,
как почти опереточно я
всё ждала тебя, впрямь Пенелопа,
только, правда, жена не твоя.
Ах, зачем же ты полночью летней,
искупавшись в холодной реке,
прикоснулся к тринадцатилетней,
в детских цыпках дрожащей руке…
                                          2005
***
Не ревнуй меня к прошлому,
к неуживчивой «славе»,
позабытой и брошенной
в прошлогодней канаве.
Было в жизни цыганское,
да, пивала в охотку
и с Высоцким – шампанское,
и с Вампиловым – водку.
В неустроенном зальчике,
в переполненном зале
мне действительно пальчики
за стихи целовали.
Только в этакой малости
или в этой же многости –
и немерено жалости,
и полно одинокости.
***
В душно-бесполезную
память возвращаю
наши дни над бездною,
наши невзначай.
Несказанно близкую,
невозможно узкую
жизнь беру – с опискою,
с роковой нагрузкою.
Написать бы заново
без тире и точек –
так, как у Ива’нова! –
всё, что между строчек.
Поглядеть бы с нежностью
или даже косо
и вкатить с небрежностью
жирный знак вопроса.
САД
В десятые годы –
столетье назад –
такой же свободою
грезил наш сад.
Такие же драки –
из-за чепухи,
и так же – в «Бродячей собаке»
стихи.
И перья, и шляпы,
и даже – вуаль…
И так незаметно
подкрался – февраль.
Гремели фанфары,
и липы цвели,
а после – двадцатые годы
пришли.
А после, а после –
понятно без слов.
Где Анна Ахматова?
Где Гумилёв?
Так вы о свободе?
Конечно! О ней
мечтают в народе.
Но саду – видней.
***
Нам говорят: ну что вы всё про драмы,
про травмы, про былые лихолетья?
…Столетие Шаламова Варлама
прошло – и не заметили.
Я помню: шёл расхристанный, разболтанный,
был весь – как бы шарнирная основа,
вернувшийся, убитый, уработанный,
один из мощных властелинов слова.
Шёл по бульвару жёлтому и рыжему,
пугая всех прохожих и зевак,
за каждым шагом оставляя выжженным
тавро эпохи – персональный знак.
И каждый раз, как мы, студенты, стайкой
летели мимо «Знамени», шутя,
я средь толпы гуляющих с утайкой
искала это бедное дитя.
Он шёл, как будто вглядываясь в лица,
ища свою лягушку и стрелу….
Его свезли в глухую психбольницу
из коммуналки с примусом в углу.
Конечно, Сталин был великий малый,
он спас страну, построил Днепрогэс!
А что поэт?! Ну, искрой небывалой,
ну, просиял, ну, помер, ну, исчез…
СПИДОЛА
Какие в воздухе помехи!
И Солженицын, как чумной,
один воюет. И больной,
холодный снег течёт в прорехи
между тобою и страной.
И голосом Эдиты Пьехи,
начхав на все свои успехи,
эпоха плачет за стеной.
И ты, мой друг, ещё не болен,
из наших кухонь, наших штолен,
мы жадно ловим целый мир.
Бубнит Генсек. Смешно – до колик!
И на Урале алкоголик
не спит, наш будущий кумир.
Он сам живёт, ещё не зная,
какая сила неземная
его поднимет в небеса.
Он партбилет в кармане носит,
он ничего себе не просит,
не слышит даже голоса.
А мы сквозь дерзкие помехи,
сквозь шум эфира записной,
покрытый бранью площадной,
вдруг слышим смех. И в этом смехе,
не глядя ни на чьи успехи, –
плач над собою и страной.
***
У кого ты училась? У слова.
У синички, зашедшей в тетрадь.
Жить училась – у болиголова,
у Владимира-свет-Соколова,
и у Блока потом –
умирать.
ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ КОБЕНКОВА
Мой друг, ты уже далеко за морями,
за горами, за океанами лжи,
за потерпевшими кораблекрушение,
за кораблями,
пришедшими на помин заблудшей души.
На мясопустной, на великопостной неделе
я думаю о тебе почти что каждый день.
Нас подлое время баюкало в одной колыбели,
а полое – наводило тень на плетень.
Аукались, как в потёмках, друг друга звали,
шли то по камешкам, то – скользя,
влюблялись, ссорились – трали-вали,
и выживали там, где выжить нельзя.
И что ещё было у нас, кроме слова честного,
кроме сказанного поперёк?
Слово честное – оно лишь потом известное,
Да и то, если этого захочет Бог.
Так проси и за нас, друзей твоих грешных,
со страхом глядящих за ту черту,
где ты молишься
за двух своих девочек неутешных,
за Олю в слезах и Варю
с горькой травинкой во рту…
КЛЕВЕТНИКУ
С.Ю. К-ву
Ах, как же ты рвёшься к большому корыту,
ах, как же копытками нервно стучишь!
А я поживаю легко и открыто –
и этого ты мне вовек не простишь.
И в позднесоветской, и в нынешней жизни,
и в вёдро, и если не видно ни зги,
я просто жила и служила Отчизне,
а ты ей постыдно лизал сапоги...
Ты был и евреем, и антисемитом,
кидался туда, где поболее куш.
Уходишь непризнанным, незнаменитым,
слепой браконьер человеческих душ.
Теперь ты клевещешь. Ну нет уж, довольно! –
Мне мёртвые вверили быть начеку.
Господь научил – и ни капли не больно!
А хочешь, другую подставлю щеку?
***
Никто никому не нужен,
никто никому не брат.
И брошена горсть жемчужин,
и свиньи её едят.
О, как же они пируют,
(аж свински бросает в пот!) –
И те, что у нас воруют,
и те, кто в лицо нам врёт.
И пишут, перо макая,
то в желчь, то в бокал вина,
какая у нас, какая
нас любящая страна.
И даже во тьме оседлой,
где бьёт старика – урод,
все пишут про милосердный,
про жалостливый народ.
Никто никому не нужен,
никто никому не брат…
Но светится свет жемчужин
две тысячи лет подряд!
ТРОЙКА
Интеллигенция, в норки забившись,
даже на кухнях реванш не беря,
смотрит растерянно, словно забывшись,
как олигархи идут в лагеря.
Мне олигархов не жалко нисколько,
да и они не жалели меня.
Но – бесшабашная русская тройка,
но – подковёрная эта возня…
Что ж вы глаза опускаете, то’ есть
всё продаётся – и совесть, и честь?
Страшно небось, что продолжится повесть?
А ведь продолжится. Так то и есть.
***
Тебе не достался купейный билет?
страна виновата, а родина – нет.
Что хочется плакать, что скуден обед,
страна виновата, а родина – нет.
Что хам – твой начальник, что жулик – сосед,
страна виновата, а родина – нет.
Ты ехал на тризну, попал – на банкет?
Но тут я открою свой страшный секрет.
И что б им ещё ни поставить в вину –
и родину жалко, и жалко страну,
и может, средь этой большой кутерьмы
в какой-нибудь мере виновны и мы.

***
Хватит, с меня довольно
вашей слепой тщеты.
Бейте – уже не больно
даже от клеветы,
даже от замечанья,
брошенного тобой,
даже от умолчанья
в сытой толпе тупой.
Чем замещу потерю
связи или лица?
Только могилам верю
матери и отца.
Только от них навстречу
мне устремиться рад
розовый весь под вечер
девичий виноград.
Только от них ворона,
хитрая, словно тать,
будто во время о’но,
мне прилетит вещать.
Встанем у этой точки,
и от иных – уволь!
Вот вам и все цветочки,
жимолость каприфоль.
***
И вот стою у вашего корыта
непризнанная, странная, чужая.
Я не люблю пренебреженья к быту.
Я Пушкина на Мойке обожаю.
…Сейчас разрежут торт и расхватают,
потом разделят премии и гранты,
потом мелькнут, потом во тьме растают
Булгарины и прочие таланты.
***
И те и эти мне противны лица,
и той и этой стыдно суеты.
Но – за окном – две синепёрых птицы,
две серенькие белочки, сестрицы,
и чёрный дуб – как глаз – из темноты!
И вот уже не больно и не страшно
мне целой поднебесной высоты,
уже сошлись, как в схватке рукопашной,
во мне пути смиренья и тщеты.
Пока ещё не верю и не чаю,
что страсть проходит к водке и к рублю…
Но я тебя уже почти прощаю,
да и врагов уже почти люблю.
***
Хорошо, что жить на свете
не такая уж тоска.
Ходит крыша, воет ветер,
надувает облака.
А под крышей ходят мыши,
навевают нежный сон.
Хорошо, что где-то пишет
друг, Володя Салимон.
Острый слух настроит чутко,
рифму словит на ходу…
Жаль, что видимся мы жутко
редко, может, раз в году.
А не то б, как в годы оны
в баснословные года –
в Пушкины, в Наполеоны,
в кавалеры, хоть куда!
А не то б – друзьям-подружкам
ничего не говоря,
взяли б – ушки на макушке –
в середине января
сели б где-нибудь у печки,
пили красное вино
за Отечество! За нечто,
что погибнет всё равно.
                           2005

С ПОСВЯЩЕНИЕМ В.Ч.
…к тому ж двадцатый век стоит в саду,
       а вместе с ним я белый свет покину…
1980
Как девочка вайнахская – со страхом,
как юноша из Углича – в Чечне,
так я гляжу… И всё покрылось прахом,
и отжило, и умерло во мне.
Отец и мать давно в сырой могиле,
и ты один мне – муж на небесах,
иных уж нет, а те – ушли, уплыли
и лишь окно оставили в слезах.
Так я о чём? О том, что ветер резкий,
что мир, как прежде, и нелеп, и груб,
Но смотрит Кто-то из-за занавески –
и не разжать закаменевших губ.
Я много лишних слов наговорила,
как бы с нечистой силою в ладу…
О Господи, прости мне и помилуй, –
двадцатый век уже отцвёл в саду.
В Твоём саду, о милостивый Боже,
Твоей покорна силе всеблагой,
стою теперь, и праведней и строже,
и знаю, что нет смерти никакой.
И потому без робости унылой
молю за всех на несвятой Руси:
и девочку вайнахскую помилуй,
и юношу из Углича спаси…
                                       1997
***
Осень. Время мокрых веток.
обезлюдевших бульваров.
Время записей, заметок,
ненадёжных мемуаров.
Что судьба сказать хотела,
что она недосказала, –
всё уплыло, улетело,
и корова подлизала.
Стала частность общим местом,
и в глазах с тоскою карей
исчезает текст с подтекстом.
Остаётся комментарий.
Время брать кредит бессрочный,
но уже без одобрямса,
и о смерти думать, точно
слушать Моцарта и Брамса.

***
Где только белое и синее
и только нежно-золотое –
там жизни боль невыносимая,
как под железною пятою,
тебя толкала, мяла, мучила,
губила и тянула жилы,
а всё пока что не наскучила, –
дай Бог, ещё побудем живы.
Ещё побалуем украдкою,
как будто старость равнодушную,
возлюбленность свою – с оглядкою
на чью-то молодость воздушную,
на яблони, вдали цветущие,
на маленькие незабудки,
где прошлое войдёт в грядущее
и нас оставит в промежутке.

***
Ах, кабы мы были маленько моложе,
ах, кабы, ах, кабы,
и к Гробу Господню пришли бы – не с ложью,
и – к Камню Каабы.
Ах, кабы сначала начать бы цветенье,
мелькание, пенье,
мы были чисты бы, как наши хотенья
тогда, на Успение.
Ах, кабы опять на цветы – не морозы,
на ле’дник – не таянье…
Ах, кабы поверить, что пьяные слёзы
есть тоже раскаянье.

ПОСЛЕДНЕЕ МОРЕ
Ни слова о том, что будет потом,
ни слова об этом, мой друг, –
в последнем огне, в огне золотом
последнее море вокруг.
Мы завтра покинем сии берега,
о, дольше, огонь, погори,
о том, что ни друга вокруг, ни врага,
ты нам говори, говори…
И слепо и глухо и просто немой –
ответчик и он же истец.
Но завтра и мы соберёмся домой,
отсрочь это завтра, Отец!
О, дай наглядеться, наплакаться, на-
смеяться в пейзаже грудном!
Есть сто пунктуаций во все времена,
а паузы нет ни в одном.
Но именно в паузах жизнь и горчит,
но именно в паузах встреч,
как море, последнее море, звучит
нечленораздельная речь.
***
                                                      Володе
И кофе вблизи Люксембургского сада
у рыжей и алой листвы на виду
запомнится странной рифмовкой с «де Сада»
и тем, что мы не были в этом саду,
и тем, что летела листва, умирая, –
в щемящий пунктир превращалась черта,
и осень, как будто преддверие рая,
для нас распахнула свои ворота.
***
Только солнышком брызни,
лишь прикинься добром –
и проявится жизни
абстинентный синдром:
и глухие рыданья,
и до дрожи в руках,
как при первом свиданьи,
опьяненье и страх.
Среди туч переспелых
или сумрачных бед
небо выглянет в белых
облаках – напросвет.
Ты стоишь, как под газом,
но не пьян, а смущён.
И как будто наказан.
И за что-то прощён.

***
                                                  Игумену Никодиму
Ах, батюшка, как Вам идёт облаченье!
Как будет легко Вам в раю…
Вы в стылую душу внесли облегченье,
в замёрзшую душу мою.
Когда на заутрене в Троицком храме
Вы воду святили крестом,
Я думала молча о Боге, о маме
и тихо молилась о том,
что я спасена и любима на свете
и Богом, и теми людьми,
что были мне посланы, были, как дети,
как нежные звёзды средь тьмы.
Ещё я молилась в то утро о сыне,
о глупой, заблудшей душе…
Так был и Господь искушаем в пустыне,
и нас искушают уже.
В то утро Крещения, Богоявленья
шёл мелкий серебряный снег…
Вы, батюшка, знали, что мне – обновленье,
я знаю теперь, что – навек.

20 января 2008 года

МОСКВА
http://www.lgz.ru/article/7522/

Просмотров: 4697 | Добавил: poetry | Теги: Надежда КОНДАКОВА | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Меню сайта
Текущий раздел
Друзья сайта



Форма входа
Логин:
Пароль:
Статистика





Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0


Поиск
Облако тегов
Альберти Аксенов Борисова ГЕНИЙ ОБЩЕНИЯ БОГИНИ В КАЖДОЙ ЖЕНЩИНЕ болеро с прорезями Джин Шинода Болен американские продюсеры блуза с лентами-завязками на рукава 40 лет Джен Эйр блуза-платье с открытой спиной Анна Петракова Вернисаж вселенная Бибигуль Тулегенова Дафнадю Морье Ребекка двубортный жакет под пояс Кукольный патриотизм Ксения ЕВДОКИМЕНКО девушка Девушка созрела алматы юбка с завышенной талией Макпал Исабекова Айгерим Бейсенбаева Алинур Тилемис сарафан с поясом в прорезях будет жить Васильев бухотчет Витебск Гульсум Макитова деловой жакет Ольга Григорьева Аскар Газизов блуза с воротником-шарфом Душа жакет Балнур Асанова юбка блуза с запахом Вездесущий Андрей КРАТЕНКО 2010 Берегитесь женщин юбка со складками и поясом великие времена думы Галина Шпак блуза Анастасия Вертинская 100-лет юбилей белое небо белые снега Гульфайрус Исмаилова Дина Нурпеисова Валерия Иванова Галя Галкина Две жизни в руках Джамиля Канышевна Утегенова Агнешка Рошка детские праздники киев Аватар Алена Мелешко Букина Алла Ахундова Аламкан Дегенбаева Белла Ахмадулина Габриэла Мистраль Ирина Одоевцева Берггольц Ольга Федоровна Аспазия Дайва Авотыня Вероника ТУТЕНКО html Джубга Агой дом Геленджик Джанхот Дивноморское youtube бесплатно Белая ворона Астана взрослые ГАЛИНА ВИШНЯКОВА Вера Хохлова Анна ЛАБЗИНА Анжелика ЕЛФИМОВА Елена АФАНАСЬЕВА Галина БАБАРИКО Ирина Парамонова АСТРЫ ОСЕННИЕ ДОРОГОЙ ДЛИННОЮ Сексуальное влечение женщина Быть женщиной
Фотографии
poetry.ucoz.ru © Клуб творческих женщин